Неточные совпадения
Милон. Злодеи! Идучи сюда, вижу множество
людей, которые, подхватя ее под руки, несмотря на сопротивление и крик,
сводят уже с крыльца к карете.
Скотинин. Сам ты, умный
человек, порассуди. Привезла меня сестра сюда жениться. Теперь сама же подъехала с отводом: «Что-де тебе, братец, в жене; была бы де у тебя, братец, хорошая свинья». Нет, сестра! Я и своих поросят
завести хочу. Меня не
проведешь.
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и вновь отдал миру подробный отчет. «Бригадир же, видя Евсеича о правде безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не гораздо», — прибавляет летописец. Или, говоря другими словами, Фердыщенко понял, что ежели
человек начинает издалека
заводить речь о правде, то это значит, что он сам не вполне уверен, точно ли его за эту правду не посекут.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих
людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти
люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту
проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
Скосить и сжать рожь и овес и
свезти, докосить луга, передвоить пар, обмолотить семена и посеять озимое — всё это кажется просто и обыкновенно; а чтобы успеть сделать всё это, надо, чтобы от старого до малого все деревенские
люди работали не переставая в эти три-четыре недели втрое больше, чем обыкновенно, питаясь квасом, луком и черным хлебом, молотя и
возя снопы по ночам и отдавая сну не более двух-трех часов в сутки. И каждый год это делается по всей России.
Другой, отставной офицер, тоже произвел неприятное впечатление на Катавасова. Это был, как видно,
человек попробовавший всего. Он был и на железной дороге, и управляющим, и сам
заводил фабрики, и говорил обо всем, без всякой надобности и невпопад употребляя ученые слова.
Вронский в эти три месяца, которые он
провел с Анной за границей, сходясь с новыми
людьми, всегда задавал себе вопрос о том, как это новое лицо посмотрит на его отношения к Анне, и большею частью встречал в мужчинах какое должно понимание. Но если б его спросили и спросили тех, которые понимали «как должно», в чем состояло это понимание, и он и они были бы в большом затруднении.
Во время его губернаторства тетка Анны, богатая губернская барыня,
свела хотя немолодого уже
человека, но молодого губернатора со своею племянницей и поставила его в такое положение, что он должен был или высказаться или уехать из города.
— Мы здесь не умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я
провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым
человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было к жене да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.
Левин видел, что так и не найдет он связи жизни этого
человека с его мыслями. Очевидно, ему совершенно было всё равно, к чему приведет его рассуждение; ему нужен был только процесс рассуждения. И ему неприятно было, когда процесс рассуждения
заводил его в тупой переулок. Этого только он не любил и избегал, переводя разговор на что-нибудь приятно-веселое.
Стремов был
человек лет пятидесяти, полуседой, еще свежий, очень некрасивый, но с характерным и умным лицом. Лиза Меркалова была племянница его жены, и он
проводил все свои свободные часы с нею. Встретив Анну Каренину, он, по службе враг Алексея Александровича, как светский и умный
человек, постарался быть с нею, женой своего врага, особенно любезным.
Княжна Варвара была тетка ее мужа, и она давно знала ее и не уважала. Она знала, что княжна Варвара всю жизнь свою
провела приживалкой у богатых родственников; но то, что она жила теперь у Вронского, у чужого ей
человека, оскорбило ее за родню мужа. Анна заметила выражение лица Долли и смутилась, покраснела, выпустила из рук амазонку и спотыкнулась на нее.
«И ужаснее всего то, — думал он, — что теперь именно, когда подходит к концу мое дело (он думал о проекте, который он
проводил теперь), когда мне нужно всё спокойствие и все силы души, теперь на меня сваливается эта бессмысленная тревога. Но что ж делать? Я не из таких
людей, которые переносят беспокойство и тревоги и не имеют силы взглянуть им в лицо».
— По привычке, одно. Потом связи нужно поддержать. Нравственная обязанность в некотором роде. А потом, если правду сказать, есть свой интерес. Зять желает баллотироваться в непременные члены; они
люди небогатые, и нужно
провести его. Вот эти господа зачем ездят? — сказал он, указывая на того ядовитого господина, который говорил за губернским столом.
Анна улыбнулась, как улыбаются слабостям любимых
людей, и, положив свою руку под его,
проводила его до дверей кабинета.
Позовите всех этих тютьков (так князь называл московских молодых
людей), позовите тапера, и пускай пляшут, а не так, как нынче, — женишков, и
сводить.
Когда он ушел, ужасная грусть стеснила мое сердце. Судьба ли нас
свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала, зная, что меня встретит?.. и как мы встретимся?.. и потом, она ли это?.. Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Нет в мире
человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною. Всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, — ничего!
Засим это странное явление, этот съежившийся старичишка
проводил его со двора, после чего велел ворота тот же час запереть, потом обошел кладовые, с тем чтобы осмотреть, на своих ли местах сторожа, которые стояли на всех углах, колотя деревянными лопатками в пустой бочонок, наместо чугунной доски; после того заглянул в кухню, где под видом того чтобы попробовать, хорошо ли едят
люди, наелся препорядочно щей с кашею и, выбранивши всех до последнего за воровство и дурное поведение, возвратился в свою комнату.
Он не участвовал в ночных оргиях с товарищами, которые, несмотря на строжайший присмотр,
завели на стороне любовницу — одну на восемь
человек, — ни также в других шалостях, доходивших до кощунства и насмешек над самою религиею из-за того только, что директор требовал частого хожденья в церковь и попался плохой священник.
— А вот другой Дон-Кишот просвещенья:
завел школы! Ну, что, например, полезнее
человеку, как знанье грамоты? А ведь как распорядился? Ведь ко мне приходят мужики из его деревни. «Что это, говорят, батюшка, такое? сыновья наши совсем от рук отбились, помогать в работах не хотят, все в писаря хотят, а ведь писарь нужен один». Ведь вот что вышло!
И этак
проводил время, один-одинешенек в целом <мире>, [В угловых скобках даются отсутствующие в рукописи, но необходимые по смыслу слова.] молодой тридцатидвухлетний
человек, сидень сиднем, в халате, без галстука.
Генерал был такого рода
человек, которого хотя и
водили за нос (впрочем, без его ведома), но зато уже, если в голову ему западала какая-нибудь мысль, то она там была все равно что железный гвоздь: ничем нельзя было ее оттуда вытеребить.
Правда, в таком характере есть уже что-то отталкивающее, и тот же читатель, который на жизненной своей дороге будет дружен с таким
человеком, будет
водить с ним хлеб-соль и
проводить приятно время, станет глядеть на него косо, если он очутится героем драмы или поэмы.
Подать что-нибудь может всякий, и для этого не стоит
заводить особого сословья; что будто русский
человек по тех пор только хорош, и расторопен, и красив, и развязен, и много работает, покуда он ходит в рубашке и зипуне, но что, как только заберется в немецкий сертук — станет и неуклюж, и некрасив, и нерасторопен, и лентяй.
— Все сделано, и сделано отлично.
Человек этот решительно понимает один за всех. За это я его поставлю выше всех:
заведу особенное, высшее управление и поставлю его президентом. Вот что он пишет…
Ей-<ей>, дело не в этом имуществе, из-за которого спорят и режут друг друга
люди, точно как можно
завести благоустройство в здешней жизни, не помысливши о другой жизни.
Быть можно дельным
человекомИ думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить с веком?
Обычай деспот меж
людей.
Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами
проводилИ из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.
— Кто ты? Коли дух нечистый, сгинь с глаз; коли живой
человек, не в пору
завел шутку, — убью с одного прицела!
Целая компания нас была, наиприличнейшая, лет восемь назад;
проводили время; и все, знаете,
люди с манерами, поэты были, капиталисты были.
— Нет, нет; зачем же вам беспокоиться. Вы
человек рассудительный… Ну, Родя, не задерживай гостя… видишь, ждет, — и он серьезно приготовился
водить рукой Раскольникова.
Я недавно все это узнала от одного великодушного
человека, которому и отдалась, и вместе с ним
завожу коммуну.
Я в том смысле, что тут надо бы поболее точности, так сказать, более наружной определенности: извините во мне естественное беспокойство практического и благонамеренного
человека, но нельзя ли тут одежду, например, особую
завести, носить что-нибудь, клеймы там, что ли, какие?..
А между тем, когда один пьяный, которого неизвестно почему и куда
провозили в это время по улице в огромной телеге, запряженной огромною ломовою лошадью, крикнул ему вдруг, проезжая: «Эй ты, немецкий шляпник!» — и заорал во все горло, указывая на него рукой, — молодой
человек вдруг остановился и судорожно схватился за свою шляпу.
— Это денег-то не надо! Ну, это, брат, врешь, я свидетель! Не беспокойтесь, пожалуйста, это он только так… опять вояжирует. [Вояжирует — здесь: грезит, блуждает в царстве снов (от фр. voyager — путешествовать).] С ним, впрочем, это и наяву бывает… Вы
человек рассудительный, и мы будем его руководить, то есть попросту его руку
водить, он и подпишет. Принимайтесь-ка…
А у
людей она слыхала,
Что это зло ещё не так большой руки:
Лишь стоит
завести Очки.
Илья. Ну, не вам будь сказано: гулял. Так гулял, так гулял! Я говорю: «Антон, наблюдай эту осторожность!» А он не понимает. Ах, беда, ах, беда! Теперь сто рублей
человек стуит, вот какое дело у нас, такого барина ждем, а Антона набок
свело. Какой прямой цыган был, а теперь кривой! (3апевает басом.) «Не искушай…»
Напрасно страх тебя берет,
Вслух, громко говорим, никто не разберет.
Я сам, как схватятся о камерах, присяжных,
О Бейроне, ну о матерьях важных,
Частенько слушаю, не разжимая губ;
Мне не под силу, брат, и чувствую, что глуп.
Ах! Alexandre! у нас тебя недоставало;
Послушай, миленький, потешь меня хоть мало;
Поедем-ка сейчас; мы, благо, на ходу;
С какими я тебя
сведуЛюдьми!!!.. уж на меня нисколько не похожи,
Что за
люди, mon cher! Сок умной молодежи!
«Я
человек мягкий, слабый, век свой
провел в глуши, — говаривал он, — а ты недаром так много жил с
людьми, ты их хорошо знаешь: у тебя орлиный взгляд».
Его очень развлекла эта тройка. Он решил
провести вечер в театре, — поезд отходил около полуночи. Но вдруг к нему наклонилось косоглазое лицо Лютова, — меньше всего Самгин хотел бы видеть этого
человека. А Лютов уже трещал...
Клим чувствовал, что мать говорит, насилуя себя и как бы смущаясь пред гостьей. Спивак смотрела на нее взглядом
человека, который, сочувствуя, не считает уместным выразить свое сочувствие. Через несколько минут она ушла, а мать,
проводив ее, сказала снисходительно...
— А то —
отвезти в Ладожско озеро да и потопить, — сказал, окая,
человек в изношенной финской шапке, в потертой черной кожаной куртке, шапка надвинута на брови, под нею вздулись синеватые щеки, истыканные седой щетиной; преодолевая одышку,
человек повторял...
— Разве? — шутливо и громко спросил Спивак, настраивая балалайку. Самгин заметил, что солдаты смотрят на него недружелюбно, как на
человека, который мешает. И особенно пристально смотрели двое: коренастый, толстогубый, большеглазый солдат с подстриженными усами рыжего цвета, а рядом с ним прищурился и закусил губу
человек в синей блузе с лицом еврейского типа. Коснувшись пальцем фуражки, Самгин пошел прочь, его
проводил возглас...
Клим пораженно
провожал глазами одну из телег. На нее был погружен лишний
человек, он лежал сверх трупов, аккуратно положенных вдоль телеги, его небрежно взвалили вкось, почти поперек их, и он высунул из-под брезента голые, разномерные руки; одна была коротенькая, торчала деревянно и растопырив пальцы звездой, а другая — длинная, очевидно, сломана в локтевом сгибе; свесившись с телеги, она свободно качалась, и кисть ее, на которой не хватало двух пальцев, была похожа на клешню рака.
За время, которое он
провел в суде, погода изменилась: с моря влетал сырой ветер, предвестник осени, гнал над крышами домов грязноватые облака, как бы стараясь затискать их в коридор Литейного проспекта, ветер толкал
людей в груди, в лица, в спины, но
люди, не обращая внимания на его хлопоты, быстро шли встречу друг другу, исчезали в дворах и воротах домов.
Он
отводил Андрееву место в ряду «объясняющих господ», которые упрямо навязывают
людям свои мысли и верования.
Он говорил еще что-то, но, хотя в комнате и на улице было тихо, Клим не понимал его слов,
провожая телегу и глядя, как ее медленное движение заставляет встречных
людей врастать в панели, обнажать головы. Серые тени испуга являлись на лицах, делая их почти однообразными.
Утром, в газетном отчете о торжественной службе вчера в соборе, он прочитал слова протоиерея: «Радостью и ликованием
проводим защитницу нашу», — вот это глупо: почему
люди должны чувствовать радость, когда их покидает то, что — по их верованию — способно творить чудеса? Затем он вспомнил, как на похоронах Баумана толстая женщина спросила...
Через минуту-две Самгин был уверен, что этот
человек, так ловко притворяющийся пьяным, совершенно трезв и
завел беседу о политике не для того, чтоб высказаться, а чтобы выпытать.
Однажды, когда Варвара
провожала Самгина, он, раздраженный тем, что его
провожают весело, обнял ее шею, запрокинул другой рукою голову ее и крепко, озлобленно поцеловал в губы. Она, задыхаясь, отшатнулась, взглянула на него, закусив губу, и на глазах ее как будто выступили слезы. Самгин вышел на улицу в настроении
человека, которому удалась маленькая месть и который честно предупредил врага о том, что его ждет.
Теперь, когда Клим большую часть дня
проводил вне дома, многое ускользало от его глаз, привыкших наблюдать, но все же он видел, что в доме становится все беспокойнее, все
люди стали иначе ходить и даже двери хлопают сильнее.